Мутно-желтый фонарь вспыхнул в черной застекленной пустоте — ровно шесть часов. Уен посмотрел в окно и вздохнул. Работа над словоловкой почти не двигалась.
Он терпеть не мог незашторенные окна, но еще больше ненавидел шторы и проклинал тупую косность архитекторов, вот уже которое тысячелетие строящих жилые дома с дырявыми стенами. С тоской он снова углубился в работу: надо было поскорее подогнать крючки дезинтегратора, разбивающего предложения на слова, прежде чем они будут зафиксированы. Из любви к искусству он усложнил задачу, решив не считать союзы полноценными словами, так как они слишком невыразительны, чтобы претендовать на благородную значимость, поэтому, перед тем как подвергнуть текст фильтрованию, ему приходилось удалять их вручную и ссыпать в коробочку, где кишмя кишели точки, запятые и другие знаки препинания. Операция немудреная, лишенная всякой технической новизны, но требующая известной сноровки. Уен стер себе на этом все пальцы.
Однако не слишком ли он заработался? Уен отложил крохотный золотой пинцет; чуть шевельнув бровью, высвободил зажатую в глазнице лупу и встал. Он вдруг ощутил потребность размяться. Энергия била в нем через край. Было бы неплохо прогуляться.
Едва Уен ступил на тротуар пустынной улочки, как тот предательски ускользнул у него из-под ног, и, хотя Уен уже привык к этой коварной увертливости, она все еще раздражала его. Поэтому он пошел по грязной мостовой, с самого краю, где в свете фонарей поблескивали бензиновые разводы, следы высохшего ручья сточных вод.
Дойдя до конца короткого тупика, он очутился на перекрестке и окончательно зашел в тупик: куда пойти? Ничто не влекло его ни направо, ни налево, поэтому он пошел прямо. Эта дорога вела к мосту, откуда можно посмотреть, какова сегодня вода; хотя, по-видимому, она похожа на вчерашнюю как две капли воды, но ведь видимость — лишь одно из множества ее качеств.
Мимо Уена двумя сгустками тьмы бесшумно проскользнула парочка молодых священников в черном, время от времени они укрывались где-нибудь в подворотне и подобострастно целовались. Уен растрогался. Как хорошо, что он вышел прогуляться: на улице иногда увидишь такое, что сразу взбодришься. Он зашагал быстрее и тут же в уме одолел последние трудности в конструкции словоловки — такие, в сущности, пустячные трудности; небольшое усилие — и их как не бывало, как ветром сдуло, как рукой сняло, как языком слизнуло, — словом, нет как нет.
Прошел генерал, ведя на кожаном поводке взмыленного арестанта, которому, чтобы не вздумал напасть на генерала, спутали ноги и скрутили руки за головой. Когда арестант упирался, генерал дергал за поводок, и тот падал лицом в грязь. Генерал шел быстро, его рабочий день кончился, и теперь он спешил домой, чтобы поскорее съесть тарелку бульона с макаронными буквами. Сегодня вечером он, как всегда, сложит свое имя на краю тарелки втрое быстрее, чем арестант, и, пока тот будет пожирать его взглядом, преспокойно сожрет обе порции. Арестанту не повезло: его имя было Йозеф Ульрих де Заксакраммериготенсбург, а генерала звали Поль, но этой подробности Уен не мог знать. Он только отметил, что у генерала изящные лакированные сапоги, и подумал, что на месте арестанта он чувствовал бы себя скверно. Так же, впрочем, как и на месте генерала, но арестант своего места не выбирал, чего не скажешь о генерале. И вообще, претендентов на должность арестанта надо еще поискать, а желающих стать ассенизаторами, шпиками, судьями или генералами хоть отбавляй — обстоятельство, свидетельствующее о том, что самая грязная работа, видимо, таит в себе нечто притягательное. Уен с головой ушел в размышления об ущербных профессиях. Нет, в десять раз лучше собирать словоловки, чем быть генералом. Десять еще, пожалуй, недостаточно большой коэффициент. Ну да не важно, главное — принцип.
На устоях моста торчали телескопические маяки, они красиво светились, да к тому же указывали путь судам. Уен отдавал им должное, но сейчас не глядя прошел мимо. Он направлялся прямо к намеченному месту, которое уже было видно. Но вдруг его внимание привлекло нечто удивительное. Над перилами моста вырисовывался до странности низенький силуэт. Уен побежал туда. По ту сторону перил, на покатом карнизе с желобком, призванным облегчить сток осадков, стояла девушка. По-видимому, она собиралась прыгнуть в воду, но никак не могла решиться. Уен облокотился на перила прямо за ее спиной.
— Я готов, — сказал он. — Давайте.
Она обернулась и нерешительно посмотрела на него.
Хорошенькая девушка с бежевыми волосами.
— Вот не знаю, с какой стороны лучше броситься: выше или ниже по течению. С одной стороны меня может подхватить течением и разбить об опору. С другой стороны мне помогут водовороты. Но, оглушенная прыжком, я могу потерять голову и уцепиться за опору. И в обоих случаях меня заметят, и я, скорее всего, привлеку внимание какого-нибудь спасителя.
— Это следует обдумать, — сказал Уен, — и серьезность, с которой вы подходите к этому вопросу, весьма похвальна. Я, разумеется, к вашим услугам и готов помочь вам принять решение.
— Вы очень любезны, — сказала девушка, и ее ярко накрашенные губы тронула улыбка. — А то я вся извелась и запуталась вконец.
— Мы могли бы все детально обсудить где-нибудь в кафе, — сказал Уен. — Без бутылочки я как-то плохо соображаю. Не могу ли я вас угостить? К тому же впоследствии это будет способствовать скорейшему кровоизлиянию.
— С удовольствием, — ответила девушка.
— Мне бы, конечно, следовало покраснеть, — сказала она, — но ведь вы совершенно правы. Я действительно отлично сложена. Взять хотя бы ноги — вот взгляните.
Она задрала фланелевую юбку, чтобы Уен мог сам составить мнение о форме и ослепительной белизне ее ног.
— Я вас понял, — ответил он, и в глазах у него слегка помутилось. — Ну, что же, пойдемте выпьем, а когда во всем разберемся, вернемся сюда, и вы броситесь с правильной стороны.
Вскоре, когда они уютно расположились в скромном, жарко натопленном кабачке, куда обычно заглядывали матросы со своими шлюпками, она принялась рассказывать:
— Мне не хотелось бы, чтобы вы сочли меня дурой, но нерешительность, которую я испытывала, выбирая, с какой стороны прыгнуть и утопиться, мучила меня всегда, и мне надо было хоть раз в жизни преодолеть ее. Иначе я хоть бы и умерла, а все равно осталась бы тупицей и тряпкой.
— Беда в том, — сочувственно сказал Уен, — что количество вариантов решения отнюдь не всегда бывает нечетным. В вашем случае оба варианта — как выше, так и ниже по течению — неудовлетворительны. Другого же ничего не придумаешь. Где бы ни находился мост, он неизбежно разделяет реку на эти две части.
— Если только не у самого истока, — заметила Флавия.
— Совершенно верно, — сказал Уен, восхищенный такой остротой ума. — Но у истоков реки, как правило, недостаточно глубоко.
— В том-то и дело, — сказала Флавия.
— Впрочем, можно прибегнуть к подвесному мосту, — сказал Уен.
— Боюсь, это было бы против правил.
— Если же вернуться к истокам, то, к примеру, Тувр с самого начала настолько бурный, что вполне подойдет для любого нормального самоубийцы.
— Это слишком далеко, — сказала она.
— В бассейне Шаранты, — уточнил Уен.
— Неужели даже топиться — и то работа, неужели это так же трудно, как все остальное в жизни, вот кошмар! От одного этого жить не захочешь.
— А правда, что толкнуло вас на такое отчаянное решение? — только теперь додумался спросить Уен.
— Эта печальная история, — ответила Флавия, утирая слезу, досадно нарушавшую симметрию ее лица.
— Мне не терпится услышать ее, — сказал Уен, увлекаясь.
— Что же, я вам расскажу.
Уену понравилась откровенность Флавии. Ее не надо было упрашивать поведать свою историю. Очевидно, она и сама понимала исключительную ценность подобных признаний. Он ждал, что последует длинный рассказ: у молодой девушки обычно масса возможностей общения с другими представителями человеческого рода, — так у розанчика с вареньем больше шансов ознакомиться со строением и повадками двукрылых, чем у какого-нибудь чурбана. Несомненно, и история Флавии изобилует мелкими и крупными событиями, из которых можно будет извлечь полезный опыт. Полезный, разумеется, для него, Уена, ибо личный опыт влияет лишь на чужие убеждения, сами-то мы отлично знаем тайные побуждения, заставившие нас преподнести его в прилизанном, приличном и безличном виде.
— Я родилась, — начала Флавия, — двадцать два и восемь двенадцатых года тому назад в небольшом нормандском замке близ местечка Чертегде. Мой отец, в прошлом преподаватель хороших манер в пансионе мадемуазель Притон, разбогатев, удалился в это поместье, чтобы насладиться прелестями своей служанки и спокойной жизни после долгих лет напряженного труда, а моя мать, его бывшая ученица, которую ему удалось соблазнить ценой неимоверных усилий, так как он был очень уродлив, не последовала за ним и жила в Париже, попеременно то с архиепископом, то с комиссаром полиции. Отец, ярый антиклерикал, не знал о ее связи с первым, иначе он бы немедленно потребовал развода; что же касается своеобразного родства с полицейской ищейкой, то оно даже было ему приятно, так как позволяло посмеяться и поиздеваться над этим честным служакой, довольствовавшимся его объедками. Кроме того, отцу досталось от деда солидное наследство в виде клочка земли на площади Опера в Париже. Он любил наведываться туда по воскресеньям и копаться на грядках с артишоками на глазах и под носом у водителей автобусов. Как видите, любая форменная одежда внушала ему презрение.
— В самом деле.
Она отпила глоток вина. И вдруг из глаз ее хлынули слезы, обильно и бесшумно, как из исправного водопроводного крана. Казалось, она в отчаянии. Так оно, должно быть, и было. Растроганный Уен взял ее руку. Но тотчас выпустил, не зная, что с ней делать. Однако Флавия уже успокаивалась.
— Я жалкое ничтожество, — сказала она.
— Вовсе нет, — возразил Уен, находя, что она слишком строга к себе. — Я не должен был вас перебивать.
Не выдержав, она снова горько заплакала.
— День и ночь я не выпускаю из рук иголку, и все впустую, потому что мне не на что купить даже ниток!
Уен не знал, что сказать. Он похлопал ее по плечу и подумал, что надо бы приободрить ее. Но как? Хотя и говорится: чужую беду руками разведу, — но кто это пробовал? Впрочем... И он развел руками.
— Что с вами? — спросила она.
— Ничего, — сказал он, — просто меня поразил ваш рассказ.
— О, — сказала она, — это еще что! О самом худшем я боюсь и говорить!
Он ласково погладил ее по ноге.
— Доверьтесь мне, это приносит облегчение.
— Приносит облегчение? Разве вам приносит?
— Ну, — сказал он, — так говорится. Разумеется, это только общие слова...
— Что ж, будь что будет, — сказала она.
— Будь что будет, — повторил он.
— Мое злосчастное существование окончательно превратилось в ад из-за моего порочного брата. Он спит со своей собакой, с утра пораньше плюет на пол, пинает котенка, а проходя мимо консьержки, рыгает очередями.
Уен потерял дар речи. И в самом деле, когда сталкиваешься с человеком, до такой степени испорченным, извращенным и развратным, то просто нет слов...
— Подумать только, если он таков в полтора года, что же будет дальше? — сказала Флавия и разрыдалась.
Эти рыданья уступали предыдущим по частоте, но далеко превосходили по силе звука.
Уен потрепал ее по щеке, но тотчас отдернул руку, обжегшись горючими слезами.
— Бедная девочка! — сказал он.
Этих слов она и ждала.
— Но самое ужасное, уверяю вас, вы еще не знаете... — сказала она.
— Говорите, — твердо сказал Уен, готовый теперь ко всему.
Она заговорила, и он поспешно ввел в уши инородные тела, чтобы ничего не слышать, но и того немногого, что он все же разобрал, было достаточно, чтобы его прошиб холодный пот, так что одежда прилипла к телу.
— Теперь все? — спросил он чересчур громко, как все начинающие глухие.
— Все, и я действительно чувствую облегчение, — сказала Флавия и единым духом выпила стакан, оставив содержимое оного на скатерти. Но эта шалость нисколько не развеселила ее собеседника.
— Несчастное создание! — вздохнул он наконец.
Он извлек на свет свой бумажник и позвал официанта, который подошел с плохо скрываемым отвращением.
— Что прикажете?
— Сколько я вам должен? — спросил Уен.
— Столько-то.
— Вот, — сказал Уен, давая больше.
— Благодарите себя сами, у нас по этой части самообслуживание.
— Ладно, — сказал Уен. — Подите прочь, от вас смердит.
Официант удалился оскорбленный — так ему и надо!
Флавия восхищенно смотрела на Уена.
— У вас есть деньги?
— Возьмите все, — сказал Уен. — Вам они нужнее.
Ее лицо выражало такое изумление, словно перед ней сидел сам Дед Мороз. А что выражало его лицо, сказать трудно, ведь Деда Мороза никто никогда не видел.
Уен ушел домой один. Было поздно, горел лишь каждый второй фонарь. А каждый первый спал стоя. Уен шагал, понурив голову, и думал о Флавии, о том, с какой радостью забрала она все его деньги. Это было так трогательно. Бедняжка, не оставила ему ни франка. В ее возрасте чувствуешь себя погибшим, когда не на что жить. Тут он вспомнил, что и сам в том же возрасте — удивительное совпадение! Такая обездоленная! Теперь, когда она забрала все, что у него было, он понял, каково это. Он взглянул по сторонам. Мостовая блестела в мертвенном свете луны, стоявшей прямо над мостом. Денег ни гроша. Да еще эта недоделанная словоловка. На пустынную улицу медленно вступил свадебный кортеж новобрачных лунатиков, но и это не отвлекло Уена от мрачных мыслей. Он вспомнил арестанта. Вот кому не приходилось долго раздумывать. Впрочем, и ему самому тоже не приходилось. Мост все ближе. В кармане ни гроша. Бедная, бедная Флавия! Хотя нет, у нее-то теперь были деньги. Но какая ужасная история! Жить в такой нищете совершенно невыносимо. И какое счастье, что он вовремя подвернулся! Счастье для нее. К каждому ли кто-нибудь поспевает в нужную минуту?
Он перешагнул через перила и встал на карниз. Шаги свадебной процессии замерли вдали. Он посмотрел направо, потом налево. Нет, ей просто на редкость повезло. Ни души. Он пожал плечами, пощупал пустой карман. Положение в самом деле таково, что жить не стоит. Но выше ли, ниже ли по течению — какая разница?
И он бросился в реку, не ломая себе голову. Так он и думал: с какой стороны ни прыгни, все равно пойдешь ко дну. Разницы никакой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий