Как праздновали Рождество в Москве сто лет назад
В ночь с 6 на 7 января Украинская, Грузинская, Русская, Иерусалимская и Сербская православные церкви, афонские монастыри, живущие по старому, юлианскому календарю, а также многие католики восточного обряда (в частности, Украинская грекокатолическая церковь) и часть российских протестантов празднуют Рождество Христово. Фрагмент книги «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала ХХ века» Владимира Руги и Андрея Кокорева (М.: АСТ: Астрель, 2010). Глава о том, как сто лет назад в Москве отмечали светлый праздник Рождества Христова.
Рождество, праздник детский, белый,
Когда счастливы самые несчастные...
Господи! Наша ли душа хотела.
З. Н. Гиппиус
Главным праздником, которым фактически завершался год, было Рождество.
В преддверии его на центральных улицах Москвы происходило настоящее столпотворение. Потоки людей были вынуждены двигаться по тротуарам медленным шагом, с трудом продираясь через заторы, возникавшие возле празднично украшенных витрин больших магазинов.
«Любопытную витрину устроили у «Мюра и Мерилиза»: большой плац перед казармами, — описывал репортёр предрождественскую суету. — Несколько десятков кукол, наряженных в германские военные мундиры, маршируют, стоят во фрунт, занимаются гимнастикой. Генерал гарцует на лошади. Пред витриной — толпа.
Детишек прямо не оторвёшь...
Другую любопытную выставку устроила у себя фирма, торгующая швейными машинами. На её окне — внутренности крестьянской избы.
Кондитерские и парфюмерные магазины, по обыкновению, расставили на своих полочках стройные ряды изящных бонбоньерок, фарфоровых статуэток-вазочек, флаконов.
Здесь хорошенькие продавщицы в белых передничках, с гигантскими причёсками, совсем придавливающими их к земле, стуча каблучками, перебегают от одного покупателя к другому...
Приготовились к празднику цветочники. За своими стёклами они выставили целые благоухающие рощи ландышей, белой сирени, цикламенов. Через несколько дней в красивых корзинах эти цветы украсят рождественские столы с традиционными гусями и тупомордыми поросятами...
* * *
Людно в пассажах.
Но ещё многолюднее и шумнее у «Мюра и Мерилиза». В узких дверях — непрерывный поток.
Тот же поток на лестницах. По традиции, здесь приютились столики городских попечительств о бедных: может быть, проходящие что-нибудь и положат на тарелки. Скучают за ними дамы-благотворительницы. Вопреки «благотворительным обычаям», они все в очень скромных костюмах...
Толкотня, конечно, на верхнем этаже, на «Рождественском базаре». Ёлочные украшения, кучи игрушек: заводные зайцы, плюшевые обезьяны, аэропланы, дирижабли...
У детей разбегаются глазёнки».
Поскольку из года в год повторялась одна и та же картина, «Мюр и Мерилиз» специально публиковал в газетах объявление с напоминанием публике о громадном наплыве покупателей в последние дни перед праздниками. Поэтому владельцы магазина просили москвичей «пожаловать к ним заблаговременно, когда у нас более разнообразный ассортимент товаров», чтобы «дать нам возможность лучше и полнее удовлетворить их желания».
Но самая большая толчея творилась на рынках и, прежде всего, в Охотном ряду, где жители Москвы запасались традиционными деликатесами к праздничному столу: окороками, поросятами, гусями. Рачительные хозяйки, переходя из лавки в лавку, от одного торговца к другому, настойчиво искали провизию высшего качества, стараясь при этом выгадать и в цене.
В начале XX века в предпраздничные дни возле прилавков нередко можно было встретить купца-миллионера, упорно уговаривавшего торговца «сбавить» со стоимости гуся или поросёнка. Причину этого интересного явления попытался объяснить Н. А. Варенцов:
«Многим покажется странным, что некоторые купцы, жертвующие на благотворительность тысячи, даже миллионы, в то же время, чтобы не переплатить в провизии какой-нибудь десяток рублей, ездят по базарам, торгуются, волнуются, затрачивая много труда и времени.
Как всё это понять? Объяснить можно разве только тем, что при постоянных своих покупках, нужных им для торговли, образуется у них вроде привычки от сосредоточия их ума, силы воли в одном месте сердечных желаний — не передать, а потом всё это переходит и на мелочи, для них неважные, как, например, переплата в провизии или на извозчиках. [...]
Н. А. Найдёнов, как несомненный знаток жизни и обычаев купечества, на одном из собраний выборщиков Биржевого комитета, собранном за несколько дней до Рождества Христова, спешил скорее его закончить с желанием отпустить почтенных купцов к волнующим их домашним делам. Закрывая собрание, он сказал: «Есть ещё вопросы, требующие разрешения собрания, но отлагаю до окончания праздников, зная, что у большинства из нас головы заняты в данное время праздничными заботами: гусями, поросятами — самое время запасаться ими, а потому закрываю заседание с пожеланием встретить и провести праздник Рождества Христова и Новый год в полном здоровье и довольстве». Это собрание происходило приблизительно около 1900 года, то есть в то время, когда значительная часть купечества шагнула далеко [вперёд в сравнении] с годами моего детства. Многие из них были с высшим образованием, хорошо знакомы с жизнью Европы; мнили себя наподобие английских лордов — и вдруг о них могут подумать, что они поедут покупать гусей и поросят. И пожелание председателя на них подействовало неприятно. Я заметил, как лицо Г. А. Крестовникова, сидевшего напротив меня, передёрнулось, сделалось насмешливым, и по всему было заметно, что эта шутка председателя ему не понравилась. У других же, старых купцов вызвала полное сочувствие, было слышно через довольный смех: «Что говорить: что правда, то правда!»
Как видно из воспоминаний крупного московского предпринимателя, в его среде в наступившие «новые времена» поддерживалась традиция, согласно которой мужчины добровольно брали на себя хлопоты по закупкам провизии. Согласно другому московскому обычаю, подготовка дома к празднику целиком оставалась в женских руках:
«Уже за неделю до Рождества Христова радивые хозяйки начинали убирать свои квартиры, в то время превращавшиеся по виду, как будто было нашествие Батыя: вся мебель сдвинута со своих мест, сняты образа, зеркала, картины; окна, двери без драпировок; полы без ковров и половичков. Комнаты наполнялись суетливой прислугой с какими-то ещё приглашёнными женщинами из богаделен, все они с босыми ногами, заткнутыми подолами, с вёдрами, мойками, швабрами, мочалками неистово мыли, вытирали и выметали скопившуюся пыль и грязь, полировали мебель смесью деревянного масла со скипидаром; с высоких стремянок тщательно промывали люстры, канделябры, бра, вставляя свежие свечи. Уборка начиналась обыкновенно с парадных комнат, постепенно переходя на жилые и тем внося большой сумбур [в жизнь] лиц, принуждённых в это время быть дома.
Наконец, квартира принимала праздничный вид: стёкла в окнах, зеркала вымыты, арматура оконная, дверная и печная, вычищенная толчёным кирпичом, вся блестела, но была обёрнута бумагой, чтобы до праздника она не потускнела; тоже полы, натёртые мастикой, воском, блестели, выделяясь своим лоском; воздух делался чистым, с пронизывающим запахом мастики и скипидара».
Если в глазах мемуариста предпраздничная генеральная уборка представлялась нашествием Батыя, то творившееся в те дни на вокзалах напоминало великое переселение народов. Огромные массы фабричных рабочих, пришедших из деревень в Москву на заработки, буквально осаждали железнодорожные станции. Им всем во что бы то ни стало требовалось уехать в родные края, чтобы Рождество провести в кругу семьи. Для вывоза из Москвы таких невзыскательных пассажиров довольно долгое время практиковалась подача составов, состоявших из «теплушек» — грузовых вагонов, наскоро приспособленных для перевозки пассажиров.
Ещё одним свидетельством приближения Рождества было появление на площадях Москвы целых ельников. Это открывалась продажа ёлок. В начале XX века лесными красавицами торговали только в двух местах: на Воскресенской и Театральной площадях. В 1910 году газеты сообщали, что «несколько кудрявых еловых лесов выросло и на других городских площадях». Вот только на Театральной ёлки не стояли, как прежде, а лежали, поскольку декабрь выдался бесснежный, и не было наста, куда обычно продавцы втыкали основания деревцев.
Вместо Деда Мороза с ёлками на плечах в разные концы города шагали мальчишки-рассыльные, подрядившиеся за 10—15 копеек доставить покупку по нужному адресу.
Московские хроникёры, описывая предпраздничную Москву, конечно же, не обходили вниманием ёлочные базары и знакомили читателей с бытовыми сценками, свидетелями которых им приходилось быть. Вот, например, отрывок из репортажа, появившегося на страницах журнала «Искры» в 1901 году:
«Ёлки, ёлки, ёлки.
Настоящий лес ёлок вырос, точно по волшебству, на Воскресенской площади.
За праздники весь этот лес ёлок поодиночке, и маленькие корявые, и большие статные, разойдутся по Москве и, увешанные безделушками и сластями, будут украшать барскую палату, и купеческую «залу», и скромную квартирку чиновника, и убогую «комнату без мебели от жильцов» бедняка мастерового.
Не одинаково богато будут они разукрашены, но одинаково будут радовать эти ёлки ребятишек, детей богача и бедняка.
Барышники, перекупившие ёлки у крестьян, похаживают вокруг товара, весело похлопывают рукавицами. Ведь они теперь дерут за них втрое. Ещё бы! Не говоря уже про людей состоятельных, теперь всякий бедняк тянется из последнего, чтобы купить ёлочку на утеху своим ребятишкам. [...]
Уныло плетётся господин в форменной фуражке, нагруженный свёртками, за почтенной, но накрашенной особой, в шляпке с цветами.
— Но позвольте, Олимпиада Васильевна-с! Позвольте вас спросить, за каким рожном, вам понадобилась ёлка? — вопрошает господин.
— Что-с? — сердито обёртывается дама, очевидно супруга. — То есть как это за рожном?
— Так-с! Шлялись-шлялись, покупали-покупали всякую дрянь — теперь ещё ёлку зачем-то покупаем!
— Вы глупы! Понимаете?.. У Винтиковых будет ёлка, у Точечкиных ёлка, у Крошечкиных две, а у нас не будет?
— Так ведь у них, душенька, дети!
— Ах, идиот! А Ганя, Таня, Маня и Ваня, по-вашему, не дети ваши?
— Ха-ха-ха! Хороши дети! Младшему болвану 20 лет!
— Потрудитесь замолчать и делать, что вам приказывают! Поняли? — строго спросила супруга. — Ну-с, марш за мной».
В другом издании того времени, приложении к «Московскому листку», А. М. Пазухин устами героя рассказа «Во что обходится ёлка» поведал об истинной стоимости устройства праздника с участием лесной гостьи:
«Ёлочка этакая кудрявая, свежая, и, вероятно, добрый мужичок украл её в каком-нибудь чужом лесу, вероятно огорчив хозяина леса... Но не в этом дело... Так вот-с, за ёлочку я отдал всего только рубль, заплатил какому-то оборванцу за доставку оной ёлочки двадцать копеек и очень обрадовал и супругу свою, и деточек, когда явился домой с оборванцем, притащил ёлочку... Жена меня смачно и вкусно поцеловала, старшая дочка погладила по лысине и назвала «папульчиком», а младшие деточки почтительно облобызали щедрую десницу мою...»
Далее главе семейства по просьбе супруги пришлось выдать 50 рублей «на украшение ёлки, на подарки детям нашим и детям наших милых, добрых знакомых». После того, как ёлка была украшена подобающим образом и под ней были уложены сюрпризы для детишек, жена напомнила ему, «что, кроме деточек... будут и взрослые, для которых, собственно, и делается ёлка». Пришлось доброму «папульчику» расстаться ещё и с новенькой сторублёвкой.
В другом «рождественском» рассказе Пазухин продолжил разработку темы стоимости детского праздника:
«А то вот ёлка... Тут искренне веселится детвора, которая не знает забот и печалей, ибо во время каникул «воспитатели Флаксманны» детей мучениям не подвергают и своими педагогическими приёмами не печалят. Дети действительно веселятся на святках, — их праздник. Кругом сидят взрослые.
— Очень миленькая у вас ёлка, Степанида Дмитриевна! — говорит одна из дам хозяйке.
— Очень миленькая!.. — вздыхает. — Да, Вера Васильевна, очень миленькая, но если б вы знали, как мы запутались перед Святками!.. Вы — моя старая знакомая, даже друг детства, и я не стану скрывать перед вами своего положения... Страшно запутались!.. А все эти противные Тарантуловы!.. Сделали под Рождество ёлку в двести рублей, ну, и не хотелось отстать, чтобы не дать им повода пересмеивать... всё позаложили, везде взаймы взяли, просто беда!..
А дети веселятся и прыгают, но так как родители нарядили их в очень дорогие костюмчики, дабы не быть осмеянными, то и боятся слишком резвиться и берегут и кружева свои, бархаты и шелка...»
Однако не будем иронию писателя относить ко всем москвичам. Конечно же, в подавляющем большинстве семьёй ёлки устраивали не ради личных амбиций, а чтобы действительно порадовать детей. И у них, судя по мемуарам, Рождество навсегда оставалось в памяти, как самый светлый, самый радостный праздник. Одним из примеров могут служить воспоминания Н. М. Гершензон-Чегодаевой:
«Мы начинали готовиться к нему задолго, наверное, за целый месяц. Это было очень весело. По вечерам, перед ужином, а иногда и после него, мы располагались с мамой вокруг обеденного стола в столовой. Очень часто приходила и Поленька. Больше всего мы клеили цепи из золотой, серебряной, а иногда и цветной бумаги. Длинные полосы, которые разрезались на одинаковые кусочки, из них склеивались вставленные одно в другое колечки. У меня, конечно, кольца получались неодинаковой ширины или измазаны «Синдетиконом» и прилипали к пальцам. Клеили коробочки, разные картонажи; сами сочиняли штучки из спичечных коробочек, золотили орехи. [...]
...После обеда ёлку вносили в столовую, и с той минуты нам уже не разрешалось входить туда.
Ёлка была самым интересным, таинственным, бесконечно уютным, казалась огромным счастьем. Без сомнения, это в значительной мере определялось красотой той легенды, которая была с ней связана. Может быть, некоторую роль играло и то, что ёлочные игрушки были тогда необыкновенно хороши, разнообразны и интересны. Во всяком случае, с того момента, как квартира наполнялась чудесным запахом ёлки, и до тех пор, пока ёлку, покрытую кусками оплывшего разноцветного стеарина и остатками золотых нитей, не выносили во двор, в душе цвело счастье и ни на минуту не прекращалось ощущение великого праздника. Помню, что даже ночью, во сне или в минуты просыпания ощущение присутствия ёлки-счастья всё время продолжалось. Так, один раз, когда ёлка была в доме, в лунную морозную ночь я почему-то проснулась. На занавесках были причудливые лунные узоры. Мне казалось, что по воздуху тянутся тонкие серебряные нити, из которых воздвигается волшебно-прекрасная ёлка, я любовалась этим сказочным видением и так и заснула с ощущением такого полного счастья, какого не бывает в жизни взрослых людей.
Украшали ёлку папа, мама, Лили. Перед вечером приходили тётя Адя и ещё кто-нибудь из родных, которые тоже принимали участие в работе по украшению. Мы сидели чаще всего на диване в маленькой комнате, в страшном напряжении и волнении. Скоро к нам присоединялись Поленька и Гриша. Из столовой доносились обрывки разговоров и звуки, сулившие несказанную радость. Так продолжалось два-три часа. Все родные проходили из передней прямо в столовую и оставались там. Мы никого не видели. Иногда только на минуту заходили к нам тётя Адя или дедушка.
Наконец двери открывались и мы входили в столовую. Первая минута была незабываемой. Столовая вся была праздничной, особенной, непривычной. Обеденный стол стоял в стороне. На его месте посереди комнаты стояла высокая, до потолка, ёлка, сияющая огоньками разноцветных свечей. Всё, что было на ней, было так интересно, что мы долгое время не видели ничего другого, только ходили вокруг и разглядывали украшения и игрушки. Основная масса игрушек оставалась из года в год одна и та же, и мы каждый раз узнавали в них своих старых знакомых. Понемногу же мама всегда подкупала новые, с которыми мы с восхищением знакомились. Несколько игрушек чудом уцелело в течение всей моей жизни. Уже взрослой я иногда брала в руки эти вещички, когда-то полные волшебной силы, а теперь словно остывшие, как погасшие угольки.
Под ёлкой стоял старый, заслуженный Дед Мороз в красной шубе с ёлкой в руках, на вершине которой, воткнутая в подсвечник, горела свечка. Куда-нибудь на край стола прикрепляли пёстрый фонарик, медленно крутившийся от тепла зажжённой внутри него свечки. На ёлке же было волшебство — куколки, звери, ангелочки, коробочки, полные конфет, рыбки, блестящие шарики. Где-нибудь в стороне на столе лежали приготовленные для нас подарки: книжки, настольные игры, писчебумажные принадлежности, какие-нибудь игрушки, всё, что принесли родные. Любуясь на ёлку, разглядывая подарки, я время от времени вспоминала о том, что это не всё, что впереди меня ждёт чулок, повешенный на ночь, и сердце замирало от предвкушения этого нового счастья. [...]
Когда родные расходились, мы шли спать, таща за собой в детскую подарки. На спинки кроваток вешали по чулку. Каждый год старалась я проследить, когда мама придёт класть в чулок подарки. И ни одного раза не удалось мне выдержать характер — не уснуть до этой минуты. Зато позже, глухою ночью, я иногда просыпалась и начинала в темноте ощупывать чулок. До сих пор ясно помню то ощущение, которое я испытывала при этом. Руки ощупывали раздувшийся чулок, какие-то углы, выступы и округлости. Казалось, что там заключены все сокровища мира, что-то такое интересное и чудесное, чего не бывает в настоящей жизни.
Утром я всегда испытывала известное чувство разочарования. Как ни хороши были подарки, они никак не могли соответствовать тому, что обещала рождественская таинственная праздничная ночь, неизведанные углы и выступы невидимого чулка. В это утро мы долго сидели на кроватях неодетые, разглядывая всё то, что нашли в чулках и что вчера получили на ёлке и не успели вечером как следует разглядеть. Потом одевались и шли к ёлке. Теперь, при свете дня, можно было подробно разглядеть украшения, игрушки. Мы обследовали все коробочки и картонажи и извлекали из них конфетки. Обычно это было монпансье, помню, однажды такой формы, как овёс, всех цветов. Мы поедали все эти конфетки, набивая ими себе рты. Ёлка притягивала к себе как магнит, мы от неё не отходили».
Такие же светлые воспоминания о Рождестве спустя многие годы сохранил Б. И. Пуришев:
«Мне и моим сверстникам наша ёлка всегда доставляла большую радость. Да и взрослым посетителям также, хотя они и не получали от мамы традиционных рождественских подарков в виде игрушек или сладостей. Все садились вокруг ёлки, вдыхая её свежий лесной аромат в мерцании многочисленных восковых свечей. И зачастую пели немецкие рождественские песни («О, Tannenbaum!»*), ведь домашних русских рождественских песен в то время как будто ещё не было. Популярная песня «В лесу родилась ёлочка» появилась позднее».
Действительно, замечательная песенка о ёлочке, что «в гости к нам пришла», появилась только в начале XX века. Стихи, которые легли в её основу, были написаны москвичкой Раисой Кудашевой в 1904 году и опубликованы сначала в журнале «Малютка», а затем в сборнике для рождественских утренников. В семье учёного Леонида Бекмана была придумана и переложена на ноты мелодия. Со временем «В лесу родилась ёлочка» зазвучала по всей России, по-настоящему превратившись в народную песню.
В отличие от детей, для взрослых москвичей Рожество Христово было не только радостным, но и чрезвычайно хлопотным праздником. Кроме приобретения подарков и устройства праздничного стола, следовало разослать всем родным и знакомым поздравительные открытки или визитные карточки со словами добрых пожеланий. Последнее высмеивалось в прессе, как отживший свой век обычай, из-за которого впустую загружается почта — всё равно, мол, москвичи ездят друг к другу, чтобы лично поздравить с праздником. Но вплоть до 1914 года в канун Рождества почтальонам по-прежнему приходилось таскать тяжеленные сумки, набитые поздравительными письмами.
Для москвичей, служивших в частных фирмах и казённых учреждениях, Рождество ещё было связано с получением «наградных» денег. Кроме того, государственные служащие получали к празднику награды в виде повышения в чинах, орденов и медалей. Информацию об этом каждая из московских газет старалась опубликовать раньше конкурентов. Из-за спешки случались ошибки, и довольно курьёзные. Однажды в газете «Русское слово» не только переврали фамилии нескольких высокопоставленных чиновников, но и некоторые из них были объявлены кавалерами ордена Святой Екатерины — исключительно женской награды.
С наступлением самого праздника хлопот не убавлялось. Это хорошо видно из описания, оставленного Н. А. Баренцевым:
«Праздничный день начинался церковными службами, ходили к заутрене и ранней обедне. По возвращении из церкви дети награждались подарками, а также вся прислуга. С чёрного хода приходили с поздравлением дворники, кучера, трубочисты, почтальоны, ночные сторожа и тому подобные лица, имеющие какое-либо отношение к хозяевам, наделявшиеся некоторыми суммами.
Визиты родственников и знакомых начиналось рано, чуть ли не с 9 часов; одни уезжали, другие приезжали, приходили приходские священники с крестом, пели тропари празднику, кропили святой водой всех подходящих приложиться ко кресту, попозднее приезжали знакомые монахи из монастырей, и весь день проходил в сутолоке и суете, надоедливой и малоинтересной. Всех приезжающих приглашали в столовую, где на длинном столе стояли разные закуски, вина, с разными затейливыми и вкусными блюдами».
Газеты писали, что в числе визитёров «с чёрного хода» в квартиры добропорядочных обывателей вдруг заваливались совершенно незнакомые молодые люди, напоминавшие с виду «недостаточных студентов». «Мученики науки», поздравив опешивших хозяев с Рождеством, нагло требовали, чтобы и их одаривали рублём-другим.
Главным испытанием на Рождество для москвича из общества были визиты. В начале книги мы упоминали о новогодних визитах, но по своему характеру они не шли ни в какое сравнение с рождественскими. На этот раз требовалось не только объехать множество домов, но и в каждом не обидеть хозяев отказом от угощения. О тяжёлой доле визитёра говорилось в стихотворении, опубликованном в газете «Новости дня»:
Праздник — это облаченье
В новомодный фрак,
Непонятное волненье,
У дверей рысак.
Чрезвычайная отвага,
Напряжённый ум,
Водка, эль, коньяк, малага,
Редерер и мумм...**
В каждом доме радость встречи,
Вилок, рюмок стук,
Поздравительные речи,
Целованье рук...
Чувств «горячих» охлажденье,
Помутневший взор,
В пьяном виде возвращенье
Ночью...***
В прозе признания визитёра выглядели не менее трагически:
«По рюмочке, да по две, а где так и стаканчик красненького или беленького, да коньячок без счёту на придачу, — к вечерку-то образовались градусы высокие. От шести различных поросят отведал, половину заливных да половину жареных, ветчин, икр сколько! Словом, приехал домой больной, да и посейчас в себя не могу прийти. Как взгляну на поросячью физиономию, так дрожь меня и берёт. Не будь он скотина бесчувственная, да к тому же заливная, — так бы, кажется, и съездил ему по разукрашенной физии».
В упомянутой ранее рекламе «шустовского» коньяка как-то была обыграна типичная ситуация, связанная с визитами:
— Иван Иванович, пожалуйте в столовую...
— Не могу-с, Марья Петровна, честное слово-с.
— Вздор! Рюмка шустовского коньяка и кусочек ветчины вам вреда не принесут. Скушайте, пожалуйста... ну, для меня... выпейте за моё здоровье!
— Вам хорошо, Марья Петровна, говорить-с, но ведь я уже слышал это в сорока шести домах, и во мне уже сидят два окорока ветчины и четвертная**** шустовского коньяку! Пощадите!
С Рождества начинались Святки. По старой русской традиции, которой москвичи ещё вполне придерживались в начале XX века, в это время по домам ездили ряженые. Как правило, это были знакомые хозяина дома, заранее втайне от всех договорившиеся с ним о предстоящем «нашествии».
Ряженые приезжали со своим тапёром — наёмным музыкантом, игравшим на фортепьяно музыку для танцев. Стоили его услуги сравнительно недорого — три рубля за вечер.
От веселья, затеянного ряжеными, как говорится, дым стоял коромыслом. Зачастую к этому домашнему маскараду присоединялись все обитатели дома, наскоро облачившись в вывернутые шубы и бабушкины наряды, извлечённые из сундуков.
Многие из купцов свято блюли свою корпоративную традицию — с размахом погулять во время Святок. Естественно, к ним присоединились и москвичи разных других званий и профессий. Знаток московского быта А. М. Пазухин не мог не оставить точной зарисовки такой гульбы:
«Вот, например, мчится за город лихая тройка с группою таких веселящихся молодых и немолодых людей. Тройка действительно чудная, «унеси ты моё горе» тройка, что называется, но, унося компанию за город, горя эта тройка не уносит. Сидит компания, достаточно «зарядившая» себя для веселья, и только один из этой компании, средних лет купец из Таганки, «веселится», ухая на лошадей, зазывая всякими способами встречных и обгоняемых и возбуждая сильное негодование городовых. [...]
— Да будет тебе! — останавливают купца собутыльники. — Что ты орёшь-то?..
— А почему же мне не орать, ежели я весел?.. Орите и вы!.. У вас, может, карманы дырявые, так вам действительно не до оранья, а я перед праздниками так торговал, что ещё больше должен веселиться... Желаю взыграть!.. «Во поле берёзонька стояла, во поле кудрявая стояла...» Караул!..
Городовой хотел было задержать тройку, но так как она подъезжала уже к заставе, махнул только рукою и плюнул.
— Хуже самого серого мужика веселятся! — ворчал он.
Компания, между тем, подъезжала к «Яру».
— Этот болван совсем пьян, — кивнул один из числа её на купца. — Ломаться будет или заснёт, а платить придётся нам...
— Вероятно, — согласился другой. — У тебя сколько денег?
— «Франк и несколько сантимов», то есть, другими словами — очень мало... А у тебя?
— У меня есть сторублёвка, но жалко отдавать последнюю-то...
— Да ведь всё-таки есть, а у меня — ни-ни, ничего!.. Ты всё-таки счастливее меня...
— Ну, это вопрос... Ты где достал к празднику денег?
— Я?.. Тут, у одной... у тётушки!.. У родни.
— Ну, да, понимаю... Это тоже не особенно трудовые деньги, но всё же ты можешь быть покоен, тогда как я...
— Что?..
Вместо определённого ответа слышится продолжительный вздох.
— Шкуру сдерут? — спрашивает обладатель франка и нескольких сантимов.
— Да!..
— А меня могут под суд отдать, — откровенничает третий.
— Неужели украл?..
— Свинья!.. Кто же это из порядочных людей крадёт?.. За кого ты меня принимаешь?
— Но ведь ты сам же говоришь про суд!..
— Так не за кражу же...
— Подложец сделал?
— Нет... Занял у одного знакомого, без его желания дать...
Тройка круто поворачивает и останавливается у ярко освещённого подъезда шикарного ресторана, из которого несутся навстречу приехавшим весёлые клики, песни, музыка и «звон стакана...» Весело, ах, как весело!..»
Этим эпизодом мы заканчиваем наше описание жизни москвичей начальных лет двадцатого столетия. Вслед за Рожеством они справляли Новый год, желали друг другу нового счастья и были уверены, что их жизнь будет неизменно двигаться по накатанной колее.
Так, в роковом 1914 году никто даже предположить не мог, что пройдёт немногим более полугода, и начнётся Мировая война. Например, бывший городской голова, брат видного депутата Государственной думы Н. И. Гучков заявлял: «Ничего кругом не предвидится, нечего и сказать. Не жду в Новом году никаких перемен в нашей жизни. Сравнительно спокойно за пределами нашего государства, тихо и у нас. Симптомов, предвещающих крупные события, нет».
Однако заговорили «августовские пушки», навсегда разделив бытие москвичей на беспечное «прежнее» и суровое военное. Затем одна за другой грянули две революции, положившие начало новой эпохе.
Жизнь Москвы потекла совсем по другому руслу.
* «О, ёлочка!» (нем.).
** Сорта шампанского.
*** Так в тексте.
**** 1/4 ведра = 3,1 л.
Когда счастливы самые несчастные...
Господи! Наша ли душа хотела.
З. Н. Гиппиус
Главным праздником, которым фактически завершался год, было Рождество.
В преддверии его на центральных улицах Москвы происходило настоящее столпотворение. Потоки людей были вынуждены двигаться по тротуарам медленным шагом, с трудом продираясь через заторы, возникавшие возле празднично украшенных витрин больших магазинов.
«Любопытную витрину устроили у «Мюра и Мерилиза»: большой плац перед казармами, — описывал репортёр предрождественскую суету. — Несколько десятков кукол, наряженных в германские военные мундиры, маршируют, стоят во фрунт, занимаются гимнастикой. Генерал гарцует на лошади. Пред витриной — толпа.
Детишек прямо не оторвёшь...
Другую любопытную выставку устроила у себя фирма, торгующая швейными машинами. На её окне — внутренности крестьянской избы.
Кондитерские и парфюмерные магазины, по обыкновению, расставили на своих полочках стройные ряды изящных бонбоньерок, фарфоровых статуэток-вазочек, флаконов.
Здесь хорошенькие продавщицы в белых передничках, с гигантскими причёсками, совсем придавливающими их к земле, стуча каблучками, перебегают от одного покупателя к другому...
Приготовились к празднику цветочники. За своими стёклами они выставили целые благоухающие рощи ландышей, белой сирени, цикламенов. Через несколько дней в красивых корзинах эти цветы украсят рождественские столы с традиционными гусями и тупомордыми поросятами...
* * *
Людно в пассажах.
Но ещё многолюднее и шумнее у «Мюра и Мерилиза». В узких дверях — непрерывный поток.
Тот же поток на лестницах. По традиции, здесь приютились столики городских попечительств о бедных: может быть, проходящие что-нибудь и положат на тарелки. Скучают за ними дамы-благотворительницы. Вопреки «благотворительным обычаям», они все в очень скромных костюмах...
Толкотня, конечно, на верхнем этаже, на «Рождественском базаре». Ёлочные украшения, кучи игрушек: заводные зайцы, плюшевые обезьяны, аэропланы, дирижабли...
У детей разбегаются глазёнки».
Поскольку из года в год повторялась одна и та же картина, «Мюр и Мерилиз» специально публиковал в газетах объявление с напоминанием публике о громадном наплыве покупателей в последние дни перед праздниками. Поэтому владельцы магазина просили москвичей «пожаловать к ним заблаговременно, когда у нас более разнообразный ассортимент товаров», чтобы «дать нам возможность лучше и полнее удовлетворить их желания».
Но самая большая толчея творилась на рынках и, прежде всего, в Охотном ряду, где жители Москвы запасались традиционными деликатесами к праздничному столу: окороками, поросятами, гусями. Рачительные хозяйки, переходя из лавки в лавку, от одного торговца к другому, настойчиво искали провизию высшего качества, стараясь при этом выгадать и в цене.
В начале XX века в предпраздничные дни возле прилавков нередко можно было встретить купца-миллионера, упорно уговаривавшего торговца «сбавить» со стоимости гуся или поросёнка. Причину этого интересного явления попытался объяснить Н. А. Варенцов:
«Многим покажется странным, что некоторые купцы, жертвующие на благотворительность тысячи, даже миллионы, в то же время, чтобы не переплатить в провизии какой-нибудь десяток рублей, ездят по базарам, торгуются, волнуются, затрачивая много труда и времени.
Как всё это понять? Объяснить можно разве только тем, что при постоянных своих покупках, нужных им для торговли, образуется у них вроде привычки от сосредоточия их ума, силы воли в одном месте сердечных желаний — не передать, а потом всё это переходит и на мелочи, для них неважные, как, например, переплата в провизии или на извозчиках. [...]
Н. А. Найдёнов, как несомненный знаток жизни и обычаев купечества, на одном из собраний выборщиков Биржевого комитета, собранном за несколько дней до Рождества Христова, спешил скорее его закончить с желанием отпустить почтенных купцов к волнующим их домашним делам. Закрывая собрание, он сказал: «Есть ещё вопросы, требующие разрешения собрания, но отлагаю до окончания праздников, зная, что у большинства из нас головы заняты в данное время праздничными заботами: гусями, поросятами — самое время запасаться ими, а потому закрываю заседание с пожеланием встретить и провести праздник Рождества Христова и Новый год в полном здоровье и довольстве». Это собрание происходило приблизительно около 1900 года, то есть в то время, когда значительная часть купечества шагнула далеко [вперёд в сравнении] с годами моего детства. Многие из них были с высшим образованием, хорошо знакомы с жизнью Европы; мнили себя наподобие английских лордов — и вдруг о них могут подумать, что они поедут покупать гусей и поросят. И пожелание председателя на них подействовало неприятно. Я заметил, как лицо Г. А. Крестовникова, сидевшего напротив меня, передёрнулось, сделалось насмешливым, и по всему было заметно, что эта шутка председателя ему не понравилась. У других же, старых купцов вызвала полное сочувствие, было слышно через довольный смех: «Что говорить: что правда, то правда!»
Как видно из воспоминаний крупного московского предпринимателя, в его среде в наступившие «новые времена» поддерживалась традиция, согласно которой мужчины добровольно брали на себя хлопоты по закупкам провизии. Согласно другому московскому обычаю, подготовка дома к празднику целиком оставалась в женских руках:
«Уже за неделю до Рождества Христова радивые хозяйки начинали убирать свои квартиры, в то время превращавшиеся по виду, как будто было нашествие Батыя: вся мебель сдвинута со своих мест, сняты образа, зеркала, картины; окна, двери без драпировок; полы без ковров и половичков. Комнаты наполнялись суетливой прислугой с какими-то ещё приглашёнными женщинами из богаделен, все они с босыми ногами, заткнутыми подолами, с вёдрами, мойками, швабрами, мочалками неистово мыли, вытирали и выметали скопившуюся пыль и грязь, полировали мебель смесью деревянного масла со скипидаром; с высоких стремянок тщательно промывали люстры, канделябры, бра, вставляя свежие свечи. Уборка начиналась обыкновенно с парадных комнат, постепенно переходя на жилые и тем внося большой сумбур [в жизнь] лиц, принуждённых в это время быть дома.
Наконец, квартира принимала праздничный вид: стёкла в окнах, зеркала вымыты, арматура оконная, дверная и печная, вычищенная толчёным кирпичом, вся блестела, но была обёрнута бумагой, чтобы до праздника она не потускнела; тоже полы, натёртые мастикой, воском, блестели, выделяясь своим лоском; воздух делался чистым, с пронизывающим запахом мастики и скипидара».
Если в глазах мемуариста предпраздничная генеральная уборка представлялась нашествием Батыя, то творившееся в те дни на вокзалах напоминало великое переселение народов. Огромные массы фабричных рабочих, пришедших из деревень в Москву на заработки, буквально осаждали железнодорожные станции. Им всем во что бы то ни стало требовалось уехать в родные края, чтобы Рождество провести в кругу семьи. Для вывоза из Москвы таких невзыскательных пассажиров довольно долгое время практиковалась подача составов, состоявших из «теплушек» — грузовых вагонов, наскоро приспособленных для перевозки пассажиров.
Ещё одним свидетельством приближения Рождества было появление на площадях Москвы целых ельников. Это открывалась продажа ёлок. В начале XX века лесными красавицами торговали только в двух местах: на Воскресенской и Театральной площадях. В 1910 году газеты сообщали, что «несколько кудрявых еловых лесов выросло и на других городских площадях». Вот только на Театральной ёлки не стояли, как прежде, а лежали, поскольку декабрь выдался бесснежный, и не было наста, куда обычно продавцы втыкали основания деревцев.
Вместо Деда Мороза с ёлками на плечах в разные концы города шагали мальчишки-рассыльные, подрядившиеся за 10—15 копеек доставить покупку по нужному адресу.
Московские хроникёры, описывая предпраздничную Москву, конечно же, не обходили вниманием ёлочные базары и знакомили читателей с бытовыми сценками, свидетелями которых им приходилось быть. Вот, например, отрывок из репортажа, появившегося на страницах журнала «Искры» в 1901 году:
«Ёлки, ёлки, ёлки.
Настоящий лес ёлок вырос, точно по волшебству, на Воскресенской площади.
За праздники весь этот лес ёлок поодиночке, и маленькие корявые, и большие статные, разойдутся по Москве и, увешанные безделушками и сластями, будут украшать барскую палату, и купеческую «залу», и скромную квартирку чиновника, и убогую «комнату без мебели от жильцов» бедняка мастерового.
Не одинаково богато будут они разукрашены, но одинаково будут радовать эти ёлки ребятишек, детей богача и бедняка.
Барышники, перекупившие ёлки у крестьян, похаживают вокруг товара, весело похлопывают рукавицами. Ведь они теперь дерут за них втрое. Ещё бы! Не говоря уже про людей состоятельных, теперь всякий бедняк тянется из последнего, чтобы купить ёлочку на утеху своим ребятишкам. [...]
Уныло плетётся господин в форменной фуражке, нагруженный свёртками, за почтенной, но накрашенной особой, в шляпке с цветами.
— Но позвольте, Олимпиада Васильевна-с! Позвольте вас спросить, за каким рожном, вам понадобилась ёлка? — вопрошает господин.
— Что-с? — сердито обёртывается дама, очевидно супруга. — То есть как это за рожном?
— Так-с! Шлялись-шлялись, покупали-покупали всякую дрянь — теперь ещё ёлку зачем-то покупаем!
— Вы глупы! Понимаете?.. У Винтиковых будет ёлка, у Точечкиных ёлка, у Крошечкиных две, а у нас не будет?
— Так ведь у них, душенька, дети!
— Ах, идиот! А Ганя, Таня, Маня и Ваня, по-вашему, не дети ваши?
— Ха-ха-ха! Хороши дети! Младшему болвану 20 лет!
— Потрудитесь замолчать и делать, что вам приказывают! Поняли? — строго спросила супруга. — Ну-с, марш за мной».
В другом издании того времени, приложении к «Московскому листку», А. М. Пазухин устами героя рассказа «Во что обходится ёлка» поведал об истинной стоимости устройства праздника с участием лесной гостьи:
«Ёлочка этакая кудрявая, свежая, и, вероятно, добрый мужичок украл её в каком-нибудь чужом лесу, вероятно огорчив хозяина леса... Но не в этом дело... Так вот-с, за ёлочку я отдал всего только рубль, заплатил какому-то оборванцу за доставку оной ёлочки двадцать копеек и очень обрадовал и супругу свою, и деточек, когда явился домой с оборванцем, притащил ёлочку... Жена меня смачно и вкусно поцеловала, старшая дочка погладила по лысине и назвала «папульчиком», а младшие деточки почтительно облобызали щедрую десницу мою...»
Далее главе семейства по просьбе супруги пришлось выдать 50 рублей «на украшение ёлки, на подарки детям нашим и детям наших милых, добрых знакомых». После того, как ёлка была украшена подобающим образом и под ней были уложены сюрпризы для детишек, жена напомнила ему, «что, кроме деточек... будут и взрослые, для которых, собственно, и делается ёлка». Пришлось доброму «папульчику» расстаться ещё и с новенькой сторублёвкой.
В другом «рождественском» рассказе Пазухин продолжил разработку темы стоимости детского праздника:
«А то вот ёлка... Тут искренне веселится детвора, которая не знает забот и печалей, ибо во время каникул «воспитатели Флаксманны» детей мучениям не подвергают и своими педагогическими приёмами не печалят. Дети действительно веселятся на святках, — их праздник. Кругом сидят взрослые.
— Очень миленькая у вас ёлка, Степанида Дмитриевна! — говорит одна из дам хозяйке.
— Очень миленькая!.. — вздыхает. — Да, Вера Васильевна, очень миленькая, но если б вы знали, как мы запутались перед Святками!.. Вы — моя старая знакомая, даже друг детства, и я не стану скрывать перед вами своего положения... Страшно запутались!.. А все эти противные Тарантуловы!.. Сделали под Рождество ёлку в двести рублей, ну, и не хотелось отстать, чтобы не дать им повода пересмеивать... всё позаложили, везде взаймы взяли, просто беда!..
А дети веселятся и прыгают, но так как родители нарядили их в очень дорогие костюмчики, дабы не быть осмеянными, то и боятся слишком резвиться и берегут и кружева свои, бархаты и шелка...»
Однако не будем иронию писателя относить ко всем москвичам. Конечно же, в подавляющем большинстве семьёй ёлки устраивали не ради личных амбиций, а чтобы действительно порадовать детей. И у них, судя по мемуарам, Рождество навсегда оставалось в памяти, как самый светлый, самый радостный праздник. Одним из примеров могут служить воспоминания Н. М. Гершензон-Чегодаевой:
«Мы начинали готовиться к нему задолго, наверное, за целый месяц. Это было очень весело. По вечерам, перед ужином, а иногда и после него, мы располагались с мамой вокруг обеденного стола в столовой. Очень часто приходила и Поленька. Больше всего мы клеили цепи из золотой, серебряной, а иногда и цветной бумаги. Длинные полосы, которые разрезались на одинаковые кусочки, из них склеивались вставленные одно в другое колечки. У меня, конечно, кольца получались неодинаковой ширины или измазаны «Синдетиконом» и прилипали к пальцам. Клеили коробочки, разные картонажи; сами сочиняли штучки из спичечных коробочек, золотили орехи. [...]
...После обеда ёлку вносили в столовую, и с той минуты нам уже не разрешалось входить туда.
Ёлка была самым интересным, таинственным, бесконечно уютным, казалась огромным счастьем. Без сомнения, это в значительной мере определялось красотой той легенды, которая была с ней связана. Может быть, некоторую роль играло и то, что ёлочные игрушки были тогда необыкновенно хороши, разнообразны и интересны. Во всяком случае, с того момента, как квартира наполнялась чудесным запахом ёлки, и до тех пор, пока ёлку, покрытую кусками оплывшего разноцветного стеарина и остатками золотых нитей, не выносили во двор, в душе цвело счастье и ни на минуту не прекращалось ощущение великого праздника. Помню, что даже ночью, во сне или в минуты просыпания ощущение присутствия ёлки-счастья всё время продолжалось. Так, один раз, когда ёлка была в доме, в лунную морозную ночь я почему-то проснулась. На занавесках были причудливые лунные узоры. Мне казалось, что по воздуху тянутся тонкие серебряные нити, из которых воздвигается волшебно-прекрасная ёлка, я любовалась этим сказочным видением и так и заснула с ощущением такого полного счастья, какого не бывает в жизни взрослых людей.
Украшали ёлку папа, мама, Лили. Перед вечером приходили тётя Адя и ещё кто-нибудь из родных, которые тоже принимали участие в работе по украшению. Мы сидели чаще всего на диване в маленькой комнате, в страшном напряжении и волнении. Скоро к нам присоединялись Поленька и Гриша. Из столовой доносились обрывки разговоров и звуки, сулившие несказанную радость. Так продолжалось два-три часа. Все родные проходили из передней прямо в столовую и оставались там. Мы никого не видели. Иногда только на минуту заходили к нам тётя Адя или дедушка.
Наконец двери открывались и мы входили в столовую. Первая минута была незабываемой. Столовая вся была праздничной, особенной, непривычной. Обеденный стол стоял в стороне. На его месте посереди комнаты стояла высокая, до потолка, ёлка, сияющая огоньками разноцветных свечей. Всё, что было на ней, было так интересно, что мы долгое время не видели ничего другого, только ходили вокруг и разглядывали украшения и игрушки. Основная масса игрушек оставалась из года в год одна и та же, и мы каждый раз узнавали в них своих старых знакомых. Понемногу же мама всегда подкупала новые, с которыми мы с восхищением знакомились. Несколько игрушек чудом уцелело в течение всей моей жизни. Уже взрослой я иногда брала в руки эти вещички, когда-то полные волшебной силы, а теперь словно остывшие, как погасшие угольки.
Под ёлкой стоял старый, заслуженный Дед Мороз в красной шубе с ёлкой в руках, на вершине которой, воткнутая в подсвечник, горела свечка. Куда-нибудь на край стола прикрепляли пёстрый фонарик, медленно крутившийся от тепла зажжённой внутри него свечки. На ёлке же было волшебство — куколки, звери, ангелочки, коробочки, полные конфет, рыбки, блестящие шарики. Где-нибудь в стороне на столе лежали приготовленные для нас подарки: книжки, настольные игры, писчебумажные принадлежности, какие-нибудь игрушки, всё, что принесли родные. Любуясь на ёлку, разглядывая подарки, я время от времени вспоминала о том, что это не всё, что впереди меня ждёт чулок, повешенный на ночь, и сердце замирало от предвкушения этого нового счастья. [...]
Когда родные расходились, мы шли спать, таща за собой в детскую подарки. На спинки кроваток вешали по чулку. Каждый год старалась я проследить, когда мама придёт класть в чулок подарки. И ни одного раза не удалось мне выдержать характер — не уснуть до этой минуты. Зато позже, глухою ночью, я иногда просыпалась и начинала в темноте ощупывать чулок. До сих пор ясно помню то ощущение, которое я испытывала при этом. Руки ощупывали раздувшийся чулок, какие-то углы, выступы и округлости. Казалось, что там заключены все сокровища мира, что-то такое интересное и чудесное, чего не бывает в настоящей жизни.
Утром я всегда испытывала известное чувство разочарования. Как ни хороши были подарки, они никак не могли соответствовать тому, что обещала рождественская таинственная праздничная ночь, неизведанные углы и выступы невидимого чулка. В это утро мы долго сидели на кроватях неодетые, разглядывая всё то, что нашли в чулках и что вчера получили на ёлке и не успели вечером как следует разглядеть. Потом одевались и шли к ёлке. Теперь, при свете дня, можно было подробно разглядеть украшения, игрушки. Мы обследовали все коробочки и картонажи и извлекали из них конфетки. Обычно это было монпансье, помню, однажды такой формы, как овёс, всех цветов. Мы поедали все эти конфетки, набивая ими себе рты. Ёлка притягивала к себе как магнит, мы от неё не отходили».
Такие же светлые воспоминания о Рождестве спустя многие годы сохранил Б. И. Пуришев:
«Мне и моим сверстникам наша ёлка всегда доставляла большую радость. Да и взрослым посетителям также, хотя они и не получали от мамы традиционных рождественских подарков в виде игрушек или сладостей. Все садились вокруг ёлки, вдыхая её свежий лесной аромат в мерцании многочисленных восковых свечей. И зачастую пели немецкие рождественские песни («О, Tannenbaum!»*), ведь домашних русских рождественских песен в то время как будто ещё не было. Популярная песня «В лесу родилась ёлочка» появилась позднее».
Действительно, замечательная песенка о ёлочке, что «в гости к нам пришла», появилась только в начале XX века. Стихи, которые легли в её основу, были написаны москвичкой Раисой Кудашевой в 1904 году и опубликованы сначала в журнале «Малютка», а затем в сборнике для рождественских утренников. В семье учёного Леонида Бекмана была придумана и переложена на ноты мелодия. Со временем «В лесу родилась ёлочка» зазвучала по всей России, по-настоящему превратившись в народную песню.
В отличие от детей, для взрослых москвичей Рожество Христово было не только радостным, но и чрезвычайно хлопотным праздником. Кроме приобретения подарков и устройства праздничного стола, следовало разослать всем родным и знакомым поздравительные открытки или визитные карточки со словами добрых пожеланий. Последнее высмеивалось в прессе, как отживший свой век обычай, из-за которого впустую загружается почта — всё равно, мол, москвичи ездят друг к другу, чтобы лично поздравить с праздником. Но вплоть до 1914 года в канун Рождества почтальонам по-прежнему приходилось таскать тяжеленные сумки, набитые поздравительными письмами.
Для москвичей, служивших в частных фирмах и казённых учреждениях, Рождество ещё было связано с получением «наградных» денег. Кроме того, государственные служащие получали к празднику награды в виде повышения в чинах, орденов и медалей. Информацию об этом каждая из московских газет старалась опубликовать раньше конкурентов. Из-за спешки случались ошибки, и довольно курьёзные. Однажды в газете «Русское слово» не только переврали фамилии нескольких высокопоставленных чиновников, но и некоторые из них были объявлены кавалерами ордена Святой Екатерины — исключительно женской награды.
С наступлением самого праздника хлопот не убавлялось. Это хорошо видно из описания, оставленного Н. А. Баренцевым:
«Праздничный день начинался церковными службами, ходили к заутрене и ранней обедне. По возвращении из церкви дети награждались подарками, а также вся прислуга. С чёрного хода приходили с поздравлением дворники, кучера, трубочисты, почтальоны, ночные сторожа и тому подобные лица, имеющие какое-либо отношение к хозяевам, наделявшиеся некоторыми суммами.
Визиты родственников и знакомых начиналось рано, чуть ли не с 9 часов; одни уезжали, другие приезжали, приходили приходские священники с крестом, пели тропари празднику, кропили святой водой всех подходящих приложиться ко кресту, попозднее приезжали знакомые монахи из монастырей, и весь день проходил в сутолоке и суете, надоедливой и малоинтересной. Всех приезжающих приглашали в столовую, где на длинном столе стояли разные закуски, вина, с разными затейливыми и вкусными блюдами».
Газеты писали, что в числе визитёров «с чёрного хода» в квартиры добропорядочных обывателей вдруг заваливались совершенно незнакомые молодые люди, напоминавшие с виду «недостаточных студентов». «Мученики науки», поздравив опешивших хозяев с Рождеством, нагло требовали, чтобы и их одаривали рублём-другим.
Главным испытанием на Рождество для москвича из общества были визиты. В начале книги мы упоминали о новогодних визитах, но по своему характеру они не шли ни в какое сравнение с рождественскими. На этот раз требовалось не только объехать множество домов, но и в каждом не обидеть хозяев отказом от угощения. О тяжёлой доле визитёра говорилось в стихотворении, опубликованном в газете «Новости дня»:
Праздник — это облаченье
В новомодный фрак,
Непонятное волненье,
У дверей рысак.
Чрезвычайная отвага,
Напряжённый ум,
Водка, эль, коньяк, малага,
Редерер и мумм...**
В каждом доме радость встречи,
Вилок, рюмок стук,
Поздравительные речи,
Целованье рук...
Чувств «горячих» охлажденье,
Помутневший взор,
В пьяном виде возвращенье
Ночью...***
В прозе признания визитёра выглядели не менее трагически:
«По рюмочке, да по две, а где так и стаканчик красненького или беленького, да коньячок без счёту на придачу, — к вечерку-то образовались градусы высокие. От шести различных поросят отведал, половину заливных да половину жареных, ветчин, икр сколько! Словом, приехал домой больной, да и посейчас в себя не могу прийти. Как взгляну на поросячью физиономию, так дрожь меня и берёт. Не будь он скотина бесчувственная, да к тому же заливная, — так бы, кажется, и съездил ему по разукрашенной физии».
В упомянутой ранее рекламе «шустовского» коньяка как-то была обыграна типичная ситуация, связанная с визитами:
— Иван Иванович, пожалуйте в столовую...
— Не могу-с, Марья Петровна, честное слово-с.
— Вздор! Рюмка шустовского коньяка и кусочек ветчины вам вреда не принесут. Скушайте, пожалуйста... ну, для меня... выпейте за моё здоровье!
— Вам хорошо, Марья Петровна, говорить-с, но ведь я уже слышал это в сорока шести домах, и во мне уже сидят два окорока ветчины и четвертная**** шустовского коньяку! Пощадите!
С Рождества начинались Святки. По старой русской традиции, которой москвичи ещё вполне придерживались в начале XX века, в это время по домам ездили ряженые. Как правило, это были знакомые хозяина дома, заранее втайне от всех договорившиеся с ним о предстоящем «нашествии».
Ряженые приезжали со своим тапёром — наёмным музыкантом, игравшим на фортепьяно музыку для танцев. Стоили его услуги сравнительно недорого — три рубля за вечер.
От веселья, затеянного ряжеными, как говорится, дым стоял коромыслом. Зачастую к этому домашнему маскараду присоединялись все обитатели дома, наскоро облачившись в вывернутые шубы и бабушкины наряды, извлечённые из сундуков.
Многие из купцов свято блюли свою корпоративную традицию — с размахом погулять во время Святок. Естественно, к ним присоединились и москвичи разных других званий и профессий. Знаток московского быта А. М. Пазухин не мог не оставить точной зарисовки такой гульбы:
«Вот, например, мчится за город лихая тройка с группою таких веселящихся молодых и немолодых людей. Тройка действительно чудная, «унеси ты моё горе» тройка, что называется, но, унося компанию за город, горя эта тройка не уносит. Сидит компания, достаточно «зарядившая» себя для веселья, и только один из этой компании, средних лет купец из Таганки, «веселится», ухая на лошадей, зазывая всякими способами встречных и обгоняемых и возбуждая сильное негодование городовых. [...]
— Да будет тебе! — останавливают купца собутыльники. — Что ты орёшь-то?..
— А почему же мне не орать, ежели я весел?.. Орите и вы!.. У вас, может, карманы дырявые, так вам действительно не до оранья, а я перед праздниками так торговал, что ещё больше должен веселиться... Желаю взыграть!.. «Во поле берёзонька стояла, во поле кудрявая стояла...» Караул!..
Городовой хотел было задержать тройку, но так как она подъезжала уже к заставе, махнул только рукою и плюнул.
— Хуже самого серого мужика веселятся! — ворчал он.
Компания, между тем, подъезжала к «Яру».
— Этот болван совсем пьян, — кивнул один из числа её на купца. — Ломаться будет или заснёт, а платить придётся нам...
— Вероятно, — согласился другой. — У тебя сколько денег?
— «Франк и несколько сантимов», то есть, другими словами — очень мало... А у тебя?
— У меня есть сторублёвка, но жалко отдавать последнюю-то...
— Да ведь всё-таки есть, а у меня — ни-ни, ничего!.. Ты всё-таки счастливее меня...
— Ну, это вопрос... Ты где достал к празднику денег?
— Я?.. Тут, у одной... у тётушки!.. У родни.
— Ну, да, понимаю... Это тоже не особенно трудовые деньги, но всё же ты можешь быть покоен, тогда как я...
— Что?..
Вместо определённого ответа слышится продолжительный вздох.
— Шкуру сдерут? — спрашивает обладатель франка и нескольких сантимов.
— Да!..
— А меня могут под суд отдать, — откровенничает третий.
— Неужели украл?..
— Свинья!.. Кто же это из порядочных людей крадёт?.. За кого ты меня принимаешь?
— Но ведь ты сам же говоришь про суд!..
— Так не за кражу же...
— Подложец сделал?
— Нет... Занял у одного знакомого, без его желания дать...
Тройка круто поворачивает и останавливается у ярко освещённого подъезда шикарного ресторана, из которого несутся навстречу приехавшим весёлые клики, песни, музыка и «звон стакана...» Весело, ах, как весело!..»
Этим эпизодом мы заканчиваем наше описание жизни москвичей начальных лет двадцатого столетия. Вслед за Рожеством они справляли Новый год, желали друг другу нового счастья и были уверены, что их жизнь будет неизменно двигаться по накатанной колее.
Так, в роковом 1914 году никто даже предположить не мог, что пройдёт немногим более полугода, и начнётся Мировая война. Например, бывший городской голова, брат видного депутата Государственной думы Н. И. Гучков заявлял: «Ничего кругом не предвидится, нечего и сказать. Не жду в Новом году никаких перемен в нашей жизни. Сравнительно спокойно за пределами нашего государства, тихо и у нас. Симптомов, предвещающих крупные события, нет».
Однако заговорили «августовские пушки», навсегда разделив бытие москвичей на беспечное «прежнее» и суровое военное. Затем одна за другой грянули две революции, положившие начало новой эпохе.
Жизнь Москвы потекла совсем по другому руслу.
* «О, ёлочка!» (нем.).
** Сорта шампанского.
*** Так в тексте.
**** 1/4 ведра = 3,1 л.
Комментариев нет:
Отправить комментарий