— Ну и?.. — спросил я.
Я стоял у небольшого костерка и грел озябшие руки. Вечер был холодный и солнечный, лос-анджелесское небо сверкало почти незамутненной голубизной. За скромным жилищем Лабиринта виднелись на горизонте горы, к ним убегали пологие, мягко колышащиеся волны — небольшой лес, создававший иллюзию девственной природы, хотя мы и находились в пределах городской черты.
— Ну и?.. — повторил я. — Так, значит, машина работает в полном соответствии с вашими ожиданиями?
Не получив ответа, я повернулся. Старик угрюмо наблюдал, как по одеялу медленно ползет огромный тускло-коричневый жук. Жук поднимался медленно и методично, на его лице застыло выражение нерушимого собственного достоинства. Перевалив через вершину, он скрылся на дальнем от меня склоне; мы с Лабиринтом снова остались одни.
Лабиринт взглянул на меня и вздохнул. — Да работает она, работает, и вполне прилично. Я поискал жука, но тот уже куда-то исчез. Небо понемногу темнело, легкий вечерний бриз приносил с гор зябкий холодок; я придвинулся поближе к костру.
— Расскажите мне поподробнее, — сказал я.
Подобно большинству людей, которые много читают и располагают избытком свободного времени, доктор Лабиринт постепенно пришел к убеждению, что нашей цивилизации уготована та же судьба, что и античной. Думаю, Лабиринт видел, как образуются те же самые трещины, которые разорвали древний мир, мир Греции и Рима; во всяком случае, он был твердо убежден, что со временем наш мир, наше общество тоже погибнут, после чего наступит долгая тьма.
Эта безрадостная перспектива естественным образом заставила Лабиринта подумать обо всех милых, прекрасных вещах, обреченных на уничтожение в грядущих общественных катаклизмах. Он заранее скорбел о живописи и литературе, об этикете и музыке, обо всем, что будет безвозвратно утрачено. И ему казалось, что изо всех этих великих, благородных вещей музыка погибнет первой и наиболее полно.
Музыка, думалось ему, есть самое ранимое изо всех искусств, самое хрупкое и утонченное, наиболее подверженное разрушению.
И это глубоко беспокоило Лабиринта, потому что он любил музыку и не мог без содрогания представить себе время, когда не будет больше ни Брамса, ни Моцарта, не будет благородной камерной музыки, вызывавшей у него представления о пудреных париках и натертых канифолью смычках, о тонких, высоких свечах, медленно оплывающих в вечернем сумраке.
Каким сухим и несчастным будет этот мир, мир без музыки! Каким затхлым и невыносимым!
В конце концов Лабиринт пришел к мысли о сохраняющей машине. Было это так: однажды вечером, когда он сидел в мягком, глубоком кресле и слушал приглушенные звуки льющейся из проигрывателя музыки, его посетило видение. Его мысленному взору предстала партитура шубертовского трио, последний, изрядно потрепанный экземпляр, валяющийся на полу какого-то разгромленного, разграбленного здания, скорее всего — музея.
В небе проплывает бомбардировщик. Бомбы разносят музей в клочья, превращают в груду битого кирпича и штукатурки. Последняя партитура исчезает, ей суждено сгнить под обломками.
И тут доктор Лабиринт увидел, как партитура начинает прокапывать себе выход наружу, выбирается на поверхность, подобно засыпанному землей кроту. Весьма подобно кроту, потому что она обладает когтями, острыми зубами и яростной, неуемной энергией.
Если бы музыка была наделена самым обычным, заурядным инстинктом самосохранения, какой есть у любого крота, у любого червяка, насколько все было бы иначе! Если бы удалось трансформировать музыкальные произведения в некое подобие живых существ, в когтистых, зубастых животных, они могли бы и выжить. Для этого нужно построить машину — машину, переводящую музыкальные партитуры в живые формы.
Но доктор Лабиринт не мог сделать этого сам, он не был инженером. Поэтому он набросал несколько эскизов и разослал их по лабораториям. Нетрудно догадаться, что едва ли не все эти лаборатории были предельно загружены выполнением военных контрактов. Но в конце концов Лабиринту повезло. Его замысел привел в восторг сотрудников одного небольшого провинциального университета, и они тут же приступили к разработке машины.
Через какое-то время Лабиринт получил открытку. Работа продвигалась весьма успешно, более того, машина была уже почти закончена. Для заключительного испытания ей скормили пару популярных песенок. Результат? Две мышевидные зверюшки, которые выскочили из машины и начали метаться но лаборатории; в конечном счете их поймала и съела лабораторная кошка. Но машина удалась, в этом не было никаких сомнений.
Вскоре ее доставили, надежно упакованную в деревянный контейнер, полностью собранную и полностью застрахованную. Полный радостного предвкушения Лабиринт тут же вооружился ломиком и начал отдирать от контейнера доски. Можно себе представить, сколько надежд и опасений промелькнуло в его мозгу, пока он настраивал машину, готовил ее к первой трансформации. Он решил начать с воистину бессмертного произведения, с соль-минорного квинтета Моцарта. Перелистывая драгоценные страницы, Лабиринт настолько увлекся, что на какое-то время даже забыл о предстоящем испытании, однако затем он очнулся, подошел к машине и закинул партитуру в ее приемный лоток.
Время тянулось мучительно долго. Лабиринт стоял перед машиной в нервном ожидании, тревожный и не вполне уверенный, что предстанет его глазам, когда — наконец-то — можно будет открыть выходной отсек. Он возложил на себя высокую и трагическую задачу навечно сохранить музыку великих композиторов. Ждет ли его награда? И какая? Что он сейчас увидит? В какой форме явится итог всех его стараний?
Вопросов было много, и ни один из них не имел — пока что — ответа. Погруженный в раздумья, Лабиринт не сразу заметил, что на панели машины вспыхнула красная лампочка. Процесс завершился, первая трансформация состоялась. Он открыл дверцу.
Наружу вышла не зверюшка, но птица. Моцартова птица была просто загляденье: миниатюрная и изящная, с ярким, как у павлина, хохолком. Она немного побегала по комнате, а затем вернулась к Лабиринту, дружелюбно поглядывая на него круглыми, любопытными глазами. Дрожа от волнения, Лабиринт нагнулся и протянул руку. Моцартова птица подошла еще ближе, а затем вдруг вспорхнула.
— Поразительно, — пробормотал Лабиринт.
Он принялся ласково, терпеливо уговаривать птицу, и в конце концов та к нему вернулась. Лабиринт долго гладил ее, размышляя, какими же окажутся остальные? Ответа у него не было, даже предположительного. Он осторожно поднял моцартову птицу с пола и поместил ее в ящик.
Еще большее удивление ждало его назавтра, когда появился бетховенский жук, суровый и величественный. Именно этого жука и видел я чуть раньше, когда он сосредоточенно и отрешенно карабкался по красному одеялу, преследуя какие-то свои, непонятные нам цели.
Следующей была шубертова овечка. Она действительно очень походила на молодую овцу, все время бегала, дурачилась и любила, чтобы с ней играли. На этот раз Лабиринт сел и тяжело задумался.
«Так какие же характеристики обеспечивают выживание? Неужели яркий, пышный хохолок лучше когтей, лучше острых зубов?» Лабиринт был в полном недоумении. Он ожидал получить полки сильных, крепких кротообразных существ, оснащенных когтями и клыками, защищенных прочной чешуей, умеющих грызть и царапать, готовых рыть и сражаться. «То ли получается, что надо? Но с другой стороны — кто может сказать, что хорошо для выживания? Динозавры были прекрасно вооружены, и где они теперь? Как бы там ни было, машина построена, идти на попятную поздно».
И Лабиринт пошел вперед, он скармливал Сохраняющей машине музыку одного композитора за другим, и вскоре лес за его домом уже кишел ползающими и бегающими существами, по ночам оттуда непрестанно доносились крики и какой-то треск. Среди этих существ встречались и очень странные, чей вид не лез буквально ни в какие ворота. Брамсовское насекомое имело уйму тонких, торчащих во все стороны лапок и походило на громадную, тарелкообразную сороконожку. Приземистое и плоское, оно было сплошь покрыто густым коротким мехом. Брамсовское насекомое любило одиночество, оно пугливо сторонилось всех других существ, а особенно — вагнеровского зверя, который появился чуть раньше.
Этот крупный, сплошь усеянный яркими разноцветными пятнами зверь отличался крайне несдержанным характером, и если даже сам Лабиринт относился к нему с некоторой опаской, что уж там говорить о баховых букашках, шаровидных существах, целая стая которых, больших и маленьких, получилась из «Сорока восьми прелюдий и фуг». А еще была стравинская птица, словно сцепленная из самых неожиданных кусков и фрагментов, и многие, многие другие.
Выпущенные на свободу, они поселились в лесу и теперь прыгали там и ползали, катались и летали по собственному своему разумению. А Лабиринта все больше и больше охватывало тягостное ощущение неудачи. Каждое новое существо становилось для него новым источником недоумения, он снова и снова убеждался в непредсказуемости результатов трансформации. Этот процесс подчинялся никак не ему, но некоему властному, невидимому закону, и это очень его тревожило. Существа формировались некоей глубинной, безликой силой, силой, ни увидеть которую, ни понять Лабиринт не мог. И он не просто тревожился, он боялся. Лабиринт смолк. Я немного подождал, однако продолжения не последовало. Я повернулся и взглянул на старика; в его глазах стояла какая-то странная мольба.
— Это практически все, что я знаю, — сказал он. — Я давно уже туда не ходил, в этот лес. Я боюсь, попросту боюсь. Я знаю, что там что-то происходит, однако…
— А почему бы нам не сходить туда вместе?
— Так, значит, вы не против? — облегченно улыбнулся Лабиринт. — Я очень надеялся, что вы сделаете такое предложение. Эта история начинает меня угнетать. — Он откинул одеяло и встал, отряхивая с коленей соринки. — Ну так что же, идем, пока не стемнело.
Мы обогнули дом, вышли на узкую тропинку и углубились в лес. Нас окружали дикие, беспорядочные, совершенно неухоженные заросли, буйная, непролазная масса зелени. Доктор Лабиринт шел впереди, отодвигая преграждавшие нам путь ветки, нагибаясь и протискиваясь там, где это не удавалось.
— Да тут у вас настоящие джунгли, — заметил я.
Наш поход продолжался порядочное уже время. Было темно и сыро. Солнце почти уже зашло, и сквозь низко нависающие кроны деревьев сочился легкий вечерний туман.
— Сюда никто не ходит, — сказал доктор и тут же остановился, настороженно озираясь. — Может быть, нам лучше вернуться и прихватить мое ружье. Кто его знает, что тут может случиться. — Вы как-то слишком уж уверены, что эти твари совсем отбились от рук. — Я догнал доктора и встал рядом с ним. — Может быть, все совсем не так плохо, как вам думается.
Лабиринт продолжал озираться. Он покопался ногой в чахлых кустиках, росших рядом с тропинкой.
— Они же здесь, вокруг нас, везде, они за нами наблюдают. Неужели вы не чувствуете?
— Да, пожалуй, — рассеянно отозвался я. — А это что такое?
Я поднял тяжелый полусгнивший сук и отодвинул его в сторону, обнаружив странный продолговатый бугор, вернее — нечто непонятное, полузакопанное в рыхлую землю.
— Что это такое? — повторил я.
Лабиринт поковырял бугор ногой, на него было жалко смотреть. По моей спине пробежал неуютный холодок.
— Господи, — сказал я, — да что же это такое? Выто сами понимаете?
Лабиринт медленно поднял голову.
— Шубертовская овца, — убито пробормотал он. — Только от нее мало что осталось.
Шубертовская овца — та самая, которая носилась и скакала, как веселый щенок, игривая и дурашливая. Я наклонился и разгреб листья, частично прикрывавшие несчастную тварь. Мертвая, мертвее и не придумаешь. Глаза остекленели, рот полуоткрыт, брюхо вспорото, вываленные наружу внутренности сплошь усеяны трудолюбиво копошащимися муравьями. И явственный запах дохлятины.
— Но как, почему?. — Лабиринт недоуменно потряс головой. — Кто мог это сделать?
Негромкий, но явственный треск заставил нас резко обернуться.
В первый момент я ничего не увидел. Затем кусты шевельнулись, и мы с Лабиринтом различили вдруг его очертания. Без всяких сомнений, это существо стояло там все время, стояло и смотрело, что мы делаем. Тощее и очень длинное, со злобным блеском в глазах, оно слегка походило на койота, только койота небывало огромного. Густо поросшее длинной, неопрятно свалявшейся шерстью, оно смотрело на нас, чуть приоткрыв зубастую пасть и вроде бы удивляясь, по какому праву мы вторглись в его владения.
— Вагнеровский зверь, — хрипло пробормотал Лабиринт. — Только он изменился. Сильно изменился. Я едва его узнаю.
Существо понюхало воздух, шерсть на его загривке встала дыбом. Затем оно попятилось и растворилось в сумраке леса.
Мы стояли и молчали. В конце концов Лабиринт стряхнул с себя оцепенение.
— Так вот чья это работа, — медленно сказал он. — Я почти не верю своим глазам. Но почему? Что…
— Адаптация, — сказал я. — Если выгнать обычную домашнюю кошку в лес, она либо погибнет, либо одичает. То же и с собакой.
— Да, — кивнул Лабиринт. — Чтобы сохранить себе жизнь, собака становится волком. Закон джунглей. Странно, что я не подумал об этом раньше. Так бывает всегда.
Я взглянул на мертвое животное, затем обвел глазами немые заросли. Адаптация — если не что-нибудь похуже. У меня появилась некая идея, но пока что я не хотел ее высказывать.
— Мало мы их видели, взглянуть бы еще, — сказал я. — На каких-нибудь других. Давайте поищем.
Мы начали обшаривать окрестности, раздвигая траву и отводя лезущие под ноги ветки. Если я помогал себе подобранной палкой, то Лабиринт ползал на четвереньках, ощупывая каждую кочку и близоруко всматриваясь в землю.
— Даже дети превращаются в зверенышей, — сказал я. — Вы помните индийских детей-волчат? Никто не верил, что когда-то они были самыми обыкновенными детьми.
Лабиринт молча кивнул; он был крайне удручен, и по слишком понятной причине. Его первоначальная идея оказалась ошибочной, в корне ложной, и сейчас он увидел последствия этой ошибки. Да, музыка, превращенная в живых существ, может выжить, однако он не учел уроков Сада Эдемского: после того, как существо создано, оно начинает свою собственную жизнь, тварь перестает быть собственностью творца, он не может более формировать его и направлять в соответствии со своими желаниями. Бог должен был испытывать ту же самую печаль — и то же самое унижение, что и Лабиринт, когда бессильно наблюдал, как Его твари, и в частности человек, изменяются ради выживания. Выживание музыкальных существ утратило всякий смысл: созданные, чтобы защитить прекрасное от зверства внешнего, они озверели сами, внутренне. Доктор Лабиринт прервал на секунду свои поиски и поднял на меня полные муки глаза. Да, он обеспечил им выживание, но кому и зачем оно теперь нужно? Я попытался изобразить ободряющую улыбку, но он поспешно отвернулся.
— Ну стоит ли вам так убиваться? — сказал я. — По сути, вагнеровский зверь не так уж и переменился. Он ведь и прежде не отличался особой сдержанностью. Агрессивность всегда была одной из его главных…
Моя фраза осталась незаконченной. Доктор Лабиринт болезненно вскрикнул и вскочил на ноги, сжимая левой рукой правую.
— Что там такое? — воскликнул я, подбегая к содрогавшемуся от боли Лабиринту. Он жалобно протянул мне руку. — Что там такое? Что с вами?
Я перевернул маленькую, иссохшую ладонь. На ее тыльной стороне ярко краснели царапинки. Еле заметные в первый момент, они быстро, прямо на глазах, вспухали. Доктора ужалила, ужалила или укусила, какая-то ядовитая тварь. Я наклонился, внимательно всматриваясь в траву, и наугад потыкал палкой. Что-то шевельнулось. Из-под сухой ветки вынырнул небольшой золотистый шарик, негусто усеянный шипами; он торопливо покатился от меня, явно намереваясь улизнуть в кусты.
— Ловите же, ловите! — крикнул Лабиринт. — Быстрее! Я выхватил из кармана носовой платок и бросился в погоню, ни на секунду не забывая о шипах. Шарик отчаянно уворачивался, но в конце концов мне удалось закатать его в платок.
Лабиринт пораженно смотрел на недовольно шевелящийся узелок.
— Это просто не укладывается в голове, — вздохнул он. — Думаю, нам лучше вернуться домой.
— Так что же это такое?
— Одна из баховых букашек. Но она неузнаваемо изменилась…
Быстро темнело, так что, возвращаясь, мы не столько видели тропинку, сколько искали ее на ощупь. Теперь уже я отводил лезущие в лицо ветки, Лабиринт же уныло плелся позади, то и дело потирая пострадавшую руку.
В конце концов мы добрались до дома и поднялись по ступенькам на заднее крыльцо. Лабиринт отпер дверь и сразу же пошел на кухню. Здесь он включил свет и поспешил к раковине.
Я достал из буфета пустую банку и осторожно вытряхнул туда свою добычу. Золотистый шарик раздраженно заметался, и я счел за лучшее закрыть банку крышкой. На кухне повисло долгое молчание. Лабиринт дул на ужаленную руку, я сидел за столом и опасливо смотрел, как бахова букашка пытается найти выход из стеклянной тюрьмы.
— Ну и?… — сказал я наконец.
— С фактами не поспоришь. — Лабиринт закрыл воду и сел напротив меня. — Она претерпела некую метаморфозу. Первоначально у нее не было никаких колючек, тем более — ядовитых. Слава еще богу, что я проявил определенную осторожность, иначе все эти игры в Ноя могли бы плохо кончиться.
— Что вы имеете в виду?
— Я сделал их всех бесполыми. Они не могут производить потомство, второго поколения не будет. Эти мало-помалу вымрут, чем дело и кончится.
— Правду говоря, я очень рад, что такая мысль вовремя пришла вам в голлову.
— А вот интересно, — задумчиво пробормотал Лабиринт, — интересно, как она будет звучать теперь, в этом виде.
— Кто?
— Колючая сфера, бахова букашка. Это будет настоящей, критической проверкой. С помощью машины я могу снова преобразовать ее в ноты, вот тогда мы все и увидим. Как вы относитесь к такой идее?
— Тут уж не мне решать, доктор, а вам, — сказал я. — Только я бы на вашем месте не питал особо радужных надежд.
Лабиринт взял банку и решительно направился к крутой, ведущей вниз лестнице; я последовал за ним. В дальнем углу обширного подвала тускло поблескивала огромная металлическая колонна; со странным, близким к благоговению чувством я понял, что это и есть Сохраняющая машина.
— Так это, значит, она и есть, — сказал я.
— Да, это она и есть.
Лабиринт включил машину и начал ее настраивать. Через пару минут он взял банку, поднес ее к загрузочному бункеру, открыл и перевернул; бахова букашка неохотно упала в темнеющее отверстие, после чего Лабиринт задвинул заслонку бункера.
— Ну, поехали, — сказал он, щелкнув тумблером на панели управления, а затем скрестил руки на груди, и мы стали ждать.
Время тянулось мучительно долго, но в конце концов на панели вспыхнула красная лампочка. Доктор выключил машину, и мы снова замерли — ни он, ни я не решались посмотреть, что же в результате получилось.
— Ну так что? — спросил я, прерывая затянувшееся молчание. — Кто из нас самый смелый?
Лабиринт неохотно отодвинул заслонку, сунул руку в широкий лаз и извлек оттуда несколько листков с нотными знаками.
— Вот вам и результат, — сказал он, передавая листки мне. — Теперь мы пойдем наверх и попробуем это сыграть.
Мы поднялись по лестнице и прошли в музыкальную гостиную; Лабиринт сел за рояль, и я вернул ему изготовленные машиной ноты. Бегло их проглядев — и не выказав никаких чувств, — Лабиринт положил руки на клавиши.
Ни до, ни после этого случая мои уши не слышали звуков столь омерзительных. Эта дьявольская, извращенная музыка была лишена всякого смысла и значения; вернее сказать, она имела некое чуждое, бесчеловечное значение, которого в ней никак не должно было быть. Мне стоило огромных трудов убедить себя, что это было когда-то одной из фуг Баха, частью произведения в высшей степени упорядоченного и гармоничного.
— Вот мы со всем и разобрались, — печально улыбнулся Лабиринт; он встал из-за рояля, взял нотные листы и разорвал их в клочья.
Уже во дворе, подходя к своей машине, я сказал:
— Трудно сомневаться, что стремление к выживанию представляет собой силу много большую, чем любые человеческие идеалы. В сравнении с ней все наши обычаи и традиции выглядят малость жидковато.
— Да, — кивнул Лабиринт, — и ничего тут не поделаешь. Бессмысленно даже пытаться сохранить эти обычаи и традиции.
— Время покажет, — сказал я. — Этот подход оказался неудачным, но какой-нибудь другой может и сработать. Откуда нам знать, что уже завтра не появится что-нибудь такое, о чем сегодня мы и помыслить не можем?
Было уже за полночь. Я попрощался с Лабиринтом, включил фары и тронул машину с места. Пустынная дорога казалась мостом через море чернильной, непроглядной тьмы. Мне было одиноко и очень холодно.
На повороте я слегка сбросил газ и вдруг заметил впереди, чуть поодаль от дороги, какое-то шевеление. Я остановил машину и начал всматриваться в полутьму, пытаясь понять, что же это там такое.
Под древним, кряжистым платаном огромный тускло-коричневый жук трудолюбиво сооружал какую-то странную, неуклюжую конструкцию; не обращая на меня внимания, он пытался прилепить к ней очередной комок глины. Минуту или две я с любопытством наблюдал за этой сценой, но в конце концов жук заметил меня, бросил свою работу, вошел в недостроенный дом и плотно, со стуком закрыл за собою дверь.
Я поехал дальше.
Комментариев нет:
Отправить комментарий